Эльфрида Елинек - Перед закрытой дверью [Die Ausgesperrten ru]

Мать уходит и уже в дверях говорит, что ее детям, которые для мамы на всю жизнь останутся маленькими детками, о ком всегда беспокоишься, следовало бы научиться обращать внимание на маленькие радости жизни. Есть люди, пренебрегающие деревьями необычного вида, они не замечают цветов или кустарника на обочине дороги, а иногда даже топчут и ломают их. Эти люди и животных мучают. Заурядные, лишенные духовной жизни люди, к которым ее дети не принадлежат. Ее дети должны ценить то небольшое и малоприметное, чего другие просто не замечают. Для того-то она их и воспитывала. При этом нередко преодолевая сопротивление мужа. Солдатом он был, солдатом и остался, грубый и сам не свой до дешевых развлекательных фильмов. Не будь он таким грубым, он не смог бы убивать. Эта грубость была ему необходима. Мягкость была бы неуместна, она противоречила бы его служебным и профессиональным обязанностям.

У матери до сих пор перед глазами его гогочущий рот, когда отец смотрит кинофильм с участием Хайнца Рюмана. Любимое его кино, бесспорный фаворит среди всех фильмов — «Пунш-жженка». Он без устали смотрел его много раз подряд. Только он, один-единственный, распознавал в этом фильме все его изысканные тонкости, остальные все ржали над плоскими шуточками, которые лежали на поверхности. Уже тогда, когда этот фильм только появился на экранах, он предсказывал будущее. Отец это еще тогда понял.

Часто, даже когда и не просят вовсе, он принимается пересказывать содержание кинокомедии «Жженка», к сожалению, дети уже не могут ее посмотреть, как жаль. В этой картине Новое время показало свое истинное лицо в образе того молодого учителя, который обладал национальными идеалами. Учитель в киноленте говорит, что старые времена должны неотвратимо исчезнуть. И сам папа тоже так думает, а близнецы вот сейчас, сию минуту готовят приход новых времен. И времена эти еще более новые, чем те новые времена из фильма.

— Чего ж вы хотите, я всегда был противником отживших традиций. Мне еще посчастливилось увидеть несколько фильмов-ревю с Мариной Рекк, вот у кого огромная сила воли и выносливость, она до сих пор держит себя в форме и все еще танцует. И еще была такая душевная картина по Гансу Христиану Андерсену. По окончании съемок актер, который играл там главную роль, лишил жизни себя, свою супругу и детей, потому что благоверная его еврейкой была. Вот и получилось, что перед смертью ему была предоставлена возможность продемонстрировать свой юмор, глубоко гуманный, а не гнилой и разлагающий. Такой юмор только тогда получается, когда идет от души, изнутри. Это самое нутро и было разодрано в клочья быстродействующим ядом. Другие помирают куда более незаметно, а мучаются, поди, даже еще больше. Вот так вот, кишки все изорваны, а датский сказочник для грядущих поколений сохранился лишь в виде целлулоидной ленты. Что-то осталось и продолжает жить помимо него самого.

Прекрасное, прекрасное, прекрасное было время.

Обжигающий песок пустыни.

Особенно мягок весенний свет, струящийся сквозь стеклянные, стиля модерн, двери, созданные Рене Лаликом, которые еще в двадцатых годах попали в Париж, на Всемирную выставку, а после нее сразу же переехали в Вену. Софи по своему внутреннему ощущению тоже сделана из стекла, или же из блистающего белизной фарфора, или, еще лучше, из легированной стали. Спорт наводит блеск на Софи со всех сторон, благодаря ему она подвижна и гибка. А что не под силу спорту, с тем справится библиотека отца, заложит основу, обеспечит надлежащий уровень развития. Софи, однако, девушка скорее спортивная, чем книжная. Отнюдь не ходячая энциклопедия. Все выступы округлы, закалены и отполированы до блеска. Любая грязь абсолютно чужда самой ее сути, как еще несколько лет назад всем немцам по самой своей сути было чуждо все не немецкое, оно было просто неприемлемо, нынче, правда, оживленно развивается туризм, и весь мир стекается к немцам прямо в дом, как и сами немцы растекаются из дома по всему миру.

На совершенно гладкой поверхности ее тела нет ни единого уязвимой складки; и хотя так и тянет застолбить на ней место, ничего не выйдет, соскользнешь, не удержишься. Софи одета в платьице для тенниса (на ней всегда что-нибудь спортивное), она входит в комнату и говорит Райнеру, в котором живет любовь к ней (он, правда, это скрывает, чтобы не ослабить своих позиций):

— Дай-ка двадцатку на такси, а то у меня с собой ни гроша, а мама ушла к приятельнице на чашку чая.

Втихомолку пуская слезу, Райнер роется в крошечном кошельке. Софи получает деньги, сумму для Райнера немалую, каковую ему наверняка не вернут. Дело в том, что для Софи деньги вообще не существуют, ибо они всегда естественным образом есть в наличии. А Райнер долго еще смотрит вослед своей хорошенькой двадцатке, хотя она давным-давно уже покинула дом. Отец Райнера поездки на такси считает выражением болезненного тщеславия, которое его сын должен подавлять, что теряет всякий смысл, если тому приходится расплачиваться за других. Для Софи такси лишь обычное средство передвижения.

Деньги Софи никогда не вернет, просто забудет про них, потому что они не имеют для нее никакой реальной ценности.

Райнера будет преследовать навязчивая мысль и об этих деньгах, и о тех, что давал раньше, но попросить вернуть их он никогда не осмелится.

Персидский ковер простирается широкой и мягкой равниной. Софи — нечто такое, внутрь чего нужно втиснуться, одно непонятно — как, поручней на ней нет, не ухватишься. Может, засунуть в нее сверху, прямо в рот, раздолбить ей язык в месиво, чтобы она больше не бросала походя колких замечаний, а может, вставить ей снизу, что нелегко, ведь к своей дверке она и близко не подпускает. Поскользнешься и упадешь. Эта неудача — ничто по сравнению с падением социальным. Малое, так сказать, зло. Однако оно может стать причиной зла большого.

Повсюду современные картины и предметы, осененные светом старинной культуры и искусства, и приобщиться к нему можно лишь тогда, когда эти вещи станут твоей собственностью. Лучше всего — сделав собственностью Софи, не имеющей, как уже было сказано, поручней, за которые можно было бы ухватиться покрепче. Райнер изучил и узнал законы искусства, но вот произведениями искусства он пока не владеет. Кстати говоря, этих самых законов искусства не существует вообще, ведь искусство потому и становится искусным, что не повинуется никаким законам. К этому выводу Райнер сам пришел. Люди же подчиняются определенным правилам, ведь иначе получилось бы, что все против всех, сплошная анархия. Это говорит Райнерова мамаша Райнерову папаше, а тот в свою очередь ей об этом толкует. Сам же Райнер питает к анархии слабость, ведь он слишком хорошо изучил все эти порядки упорядоченного человеческого общежития, а потому и презирает их. Надо все разрушить и больше не восстанавливать.

Когтистая лапа Райнера подается вперед, чтобы зацепить Софи, заломав ей руку, но та проскальзывает сквозь него и говорит, что ей нужно пойти переодеться. В который раз.

— Я пойду с тобой.

— Ничего подобного, никуда ты не пойдешь.

И он снова остается ни с чем. Один из бесчисленных пороков людей среднего класса заключается в том, что они сразу теряют присутствие духа, стоит их неуклюжим наступательным попыткам провалиться. Шанс пролезть повыше замаячил было перед носом, но они уже опускают руки вместо того, чтобы стоять на своем, хотя бы для вида.

— Вот тебе виски, угощайся пока.

Райнер с ожесточением одергивает на себе дешевый, чересчур широкий пуловер, а Софи от него ускользает, и это не в первый раз. Уже надоедать начинает.

Бедный мозг тут же прокручивает ленту его унижений, бывших и настоящих. Отметины в его увечной душе, на которых пленка всегда застревает. Хорошего ничего, одно только неприглядное. В памяти всплывают воскресные вылазки на природу, мать, трамваи, воняющие пропотевшими носками, набитые убогой, серой человеческой массой, такой, какую производит долгая война и не сразу может убрать. Собираемся в путь, в Венский лес. Шерстяные чепчики из распоротого и наново перешитого военного сукна, широченные лыжные шаровары, грубые башмаки и самое мерзкое, что только можно себе представить, — пресловутый пакет с полдником. Задохшийся в сырной вони, от которой только пить хочется. Но в придорожную харчевню за городом ни-ни, потому что это денег стоит, дети и простой водичкой обойдутся, только вот не видно ее нигде. Вскоре сырный бутерброд испустит последний вздох под дешевыми металлическими коронками мамочки и долго еще будет источать вонь из ее желудка, потому что она слишком быстро его проглотила. Если жевать чересчур долго, то противный вкус лишь разнесется по всему рту.

Ненавистный навес, под которым ждешь битых двадцать минут, пока сорок третий трамвай, сделав петлю, не подъедет к остановке. Конечная станция — Нойвальдегг. И едем в самой гуще самой неимущей человеческой массы. Бывало и так, что экономили на проезде и тащились пешком по длиннющей улице Альсцайле, в конце которой (какая добрая, добрая мамочка!) позволялось на сэкономленные деньги прокатиться на карусели, отчего не в пример острее ощущалось, что ты — маленькое дитя, а ведь так хочется быть большим. И все же детки, Райнер и Анни, вскрикивают радостно и звонко, а отрава от проносящихся мимо автомобилей проникает в мозг и в сердца. Не в том дело, что машины загрязняют какую-то там окружающую среду, она и без того обезображена войной, тут другое: капитал для приобретения автомобиля отсутствует. Этого только не хватало: Анни катается по траве, усеянной собачьим дерьмом и обрывками бумаги, чтобы обратить внимание на свои немалые душевные трудности. Душевные трудности — непозволительная роскошь, и потому ее оставляют без внимания. Анни хочет оказаться одна в красивой легковушке, а не торчать вместе с толпой, еще и в обществе своей семейки, в занюханном трамвае, в котором все одинаковы и где никак невозможно выделиться. Когда ты в «мерседесе» сидишь, к тебе никто не подойдет, не начнет дурацкие расспросы, как-де звать мальчугана или девчушку. И не вздумает погладить по головке, а по рукам-то сразу видно, что принадлежат они рабочей породе. И невдомек ему, что ласково поглаживаемый ребенок уже несет в своем сердце яд индивидуализма, готовый брызнуть во все стороны.